Да, та самая миледи - Страница 74

Только я встала, монашки тут же известили настоятельницу, и она посетила меня, чтобы справиться о моем самочувствии, а точнее, послушать новости.

Ну что же, перемывать кости ближнему и дальнему всегда приятно.

Я поведала ей все, что знала о новостях при французском дворе, не забыв ни одну мало-мальски известную в последнее время любовную или политическую интрижку. Аббатиса млела от удовольствия, купаясь в потоке сплетен.

Я перевела разговор на кардинала, желая узнать, как к нему здесь относятся.

Вообще-то по правилам хорошего тона, первых министров, если Вы им не родственник, полагается ненавидеть. А если Вам хоть что-то перепало с их стола, то ненавидеть не обязательно, но следует удивляться глупости руководящих нами лиц и тонко подмечать их промахи в светских беседах.

Аббатиса изо всех сил хотела остаться нейтральной, памятуя о письме кардинала, поместившего меня сюда. Но сдержать радостного оживления при упоминаниях о его поражении в любви к королеве не смогла. Ну что же, понятно, Его Высокопреосвященство популярностью здесь не пользуется. Учтем.

Беседа продолжалась дальше в роялистском ключе.

— Я не очень сведуща во всех этих вещах, — сказала аббатиса тоном, который свидетельствовал, что сведуща, да еще почище некоторых, — но, как мы ни далеки от двора и от всех мирских дел, у нас есть очень печальные примеры того, о чем Вы рассказываете. Одна из наших послушниц много выстрадала от кардинала: он мстил ей и преследовал ее.

— Одна из Ваших послушниц? — не веря ушам, переспросила я. — Ах, боже мой, бедная женщина, мне жаль ее!

— И Вы правы, — сочувственно подтвердила аббатиса. — Она достойна всяческого сожаления. Чего ей только не пришлось вынести: и тюрьму, и всякого рода угрозы, и жестокое обхождение…

Ну надо же, прямо мой двойник. И мне чего только не пришлось вынести: и тюрьму, и всякого рода угрозы, и жестокое обхождение… Одна физиономия дорогого брата что стоила!

— Впрочем, — разумно прибавила осторожная аббатиса, — поступая так, кардинал, быть может, имел свои причины. С виду она настоящий ангел, но не всегда можно судить о людях по наружности.

— Да, увы, я это знаю, — вздохнула я. — Многие говорят, что не надо верить наружности; но чему же тогда верить, если не лучшему созданию Творца! Вот и я, вероятно, всю жизнь буду ошибаться и тем не менее всегда доверяюсь тому, чья наружность внушает мне доверие и симпатию.

Думаю, матери-настоятельнице совсем незачем знать, что после того, как особа с лицом прекрасного бога повесила меня чуть ли не на осине, я верю только делам.

— Значит, Вы склонны думать, что эта молодая женщина ни в чем не повинна? — испытующе спросила аббатиса.

— Господин кардинал преследует не одни только преступления, — не моргнув глазом, охаяла я начальство. — Есть добродетели, которые он преследует строже иных злодеяний.

Благоглупость, например. Но если честно, кардинал ведь тоже не святой и обижается как всякий иной человек.

— Позвольте заметить Вам, сударыня, что мне это кажется очень странным! — воскликнула аббатиса.

— Что именно? — хлопнула я ресницами.

— То, что Вы ведете такие речи, — пояснила аббатиса.

Я просто втираюсь к Вам в доверие, милочка, только и всего. Старый агентский прием. Привычка.

— Что Вы находите удивительного в моих речах? — с пристойным негодованием спросила я.

— Вы друг кардинала, поскольку он прислал вас сюда, а между тем…

— …а между тем я говорю о нем худо, — подхватила я.

Кардинал, между нами, не обидится, он иногда пишет пасквили сам на себя, чтобы их распространяли на улицах Парижа. Худо говорят, хорошо говорят — все едино, лишь бы говорили. Так он считает.

— Во всяком случае, Вы не говорите о нем ничего хорошего, — поджав губы, уточнила мое продолжение ее слов настоятельница.

— Это потому, что я не друг его, а жертва… — томно вздохнула я.

— Однако это письмо, в котором он поручает Вас моему попечению… — изумилась аббатиса.

— …является для меня приказом, — заломив брови, пояснила я. — Приказом оставаться здесь в заключении до тех пор, пока меня не выпустит отсюда какой-нибудь из его приспешников.

— Но отчего же Вы не бежали? — самым простодушным тоном спросила аббатиса, словно на моем месте она бы тотчас пустилась в бега, даже не раздумывая ни минуточки.

Ах, я несчастная жертва, разве я могу бежать и вообще сопротивляться? Игра нравилась мне все больше и больше. Приятный монастырь.

— А куда? — всплеснула я руками. — Неужели есть, думаете Вы, такой уголок, где бы кардинал не мог меня найти, если бы только захотел взять на себя труд протянуть руку! — (Эх, жаль, не слышит Его Высокопреосвященство, какие дифирамбы я ему тут пою!) — Если бы я еще была мужчиной, можно было бы допустить, что это возможно, но женщина… что может поделать женщина!.. А эта молодая послушница, которая живет у Вас, разве пыталась бежать?

— Нет, не пыталась… — разочарованно сказала аббатиса, но потом сделала попытку оправдать незадачливую жертву кардинала. — Она — другое дело. По-моему, ее удерживает во Франции любовь к кому-то.

Монастыри хуже деревень, все всё знают, а чего не знают, придумают.

— Если она любит, — вздохнув, убежденно сказала я, — значит, она не совсем несчастна.

Аббатиса помолчала.

Для мужчины, если бы он наблюдал наш разговор, это была бы лишь короткая пауза между двумя фразами, перевод дыхания, но мы, женщины, понимаем, что молчание длилось невыносимо долго.

— Итак, я вижу перед собой еще одну бедную, гонимую женщину? — спросила она, собравшись с мыслями.